«Меня годами рисовали железобетонной дамой, -жалуется главный режиссер театра «Современник» Галина Волчек. — Но рассказ о сильном и самоуверенном человеке -не про меня». Однако факты -штука упрямая. Судьба у Волчек, скажем так, именно неженского покроя. И вот почему…
— Лет в тринадцать-четырнадцать, — вспоминает Волчек, — я уже твердо знала, что другого пути для меня нет, как только стать актрисой, но никому об этом не говорила. Боялась, что будут смеяться. Мои внешние данные совершенно не соответствовали понятию «актриса» тех лет. Идеалом была Людмила Целиковская, в коридорах театральных училищ толпились хорошенькие куколки, куда мне было до них… Я даже в самодеятельности никогда не участвовала, стеснялась. Мои будущие сокурсники вспоминали, как приняли меня, пришедшую поступать в Школу-студию МХАТ, кто за преподавателя, а кто за чью-то маму. А я была тогда с пучком волос, как у учителки, с мощной фигурой, в пиджаке мужского покроя — в общем, такой депутат из глубинки, хотя лицо и детское… Правда, когда я рассказала Марине Нееловой про этого «депутата», она послушала скептически, а потом заявила, что у меня просто «гипертрофированное самосознание».
Ее старомодный образ — чего стоит один мужской пиджак, сшитый у портного, одевавшего отца, — это все из-за отсутствия материнского влияния. После развода родителей тринадцатилетняя Галя по собственному желанию осталась с папой, Борисом Волчеком, известным в то время оператором и режиссером.
— Несмотря на голос крови, с какого-то момента человек начинает воспринимать родителей как отдельных от него людей, — объясняет Волчек свой поступок. — Маму я любила, но она была авторитарной, достаточно эгоистичной, во всяком случае, безумных чувств по отношению ко мне не проявляла. И мы были абсолютно разными людьми. А моя невероятная привязанность к отцу проистекала от нашей с ним духовной и человеческой общности, поэтому у меня и выбора-то особого не было, с кем остаться. Мне кажется, мама даже почувствовала некоторое удобство из-за того, что с нее сняли ответственность за меня, а жила она недалеко, в том же доме, что и мы с папой, и я к ней ходила в гости.
Сделав этот выбор, редкий, потому что не всякий ребенок способен отстоять себя, Волчек, неосознанно еще, наметила маршрут будущей жизни.
— А такие поступки, — говорит Галина Борисовна, — когда я круто все меняла, были и потом. Кстати, тот пиджак отец заказал мне к окончанию школы, весьма условному, потому что школу я ненавидела и ушла из нее после восьмого класса, а экзамены за девятый-десятый классы сдала экстерном. Поэтому в Школе-студии МХАТ оказалась младше всех.
Но однокашники сразу почувствовали в ней лидера, хотя говорила Волчек спокойным голосом, ни на чем не настаивая. К ее мнению прислушивались, касалось ли это подготовки этюдов или такого вопроса, как курить или не курить, хотя сама она уже курила. Однажды сказала подруге, увидев ту с сигаретой: «Тебе не надо…» И подруга безропотно послушалась, кстати, на всю жизнь. А когда к началу учебы на втором курсе Волчек коротко подстриглась и стала блондинкой, да еще ярко накрасилась, сокурсницы бросились, подражая ей, менять и свою внешность. И хотя та же подруга вспоминала пол — века спустя, что «вид у Гали был несколько вульгарный», то были пробные шаги прочь от тугого пучка волос и костюма, сшитого папиным портным.
Но сколько попыток потом еще ни делала, тот пиджак мужского покроя так и остался символом ее жизни. Судьба упорно предлагала Волчек ситуации, требующие мужества. И отвертеться было уже невозможно. Вот и с главным режиссерством так случилось: крест доверия она несла со времен учебы в Школе-студии, а к тому времени, когда Олег Ефремов, ее друг-учитель, покинул «Современник» и театр остался без руководителя, Волчек оказалась единственной из актеров, кто ставил спектакли, принимавшиеся публикой на ура. И коллеги обратили свои взоры на нее.
— Меня не назначили и не выбрали, — прерывает Галина Борисовна мои попытки подобрать подходящее слово. — Меня приговорили. Это самый точный глагол. Я отказывалась, как могла, а они убеждали, заставляли. Кричали, что будут мне помогать, что я не пожалею… Потом меня вызвали в райком партии, и милый такой человек спросил: «Как же случилось, что вы не коммунистка?» — «Так и случилось» — «А как вы будете руководить театром? Это идеологическое учреждение…» — «Так и буду. Я же не космонавт, чтобы меня в воздухе в партию принимать». И не вступила. То есть я ничего не сделала для того, чтобы «построить карьеру».
Скорее даже пыталась идти наперекор, только бы опять не влезать в тот мужской пиджак. К тому же на ее попечении оказывался театр с целым «табором» актеров, народа заковыристого, хотя бы потому, что страшно талантливого — в «Современник» других не брали. Один пил, другой от ролей — не пойми почему — отказывался, у третьего был просто «ндрав», а четвертый-пятый-десятый, с которыми Волчек нянчилась, потянулись вслед за Ефремовым во МХАТ…
— Знаете, что для меня оказалось самым трудным на этом стуле, на который меня посадили? Говорить слово «нет». Иногда я себя безумно ругаю за то, что проявляю сентиментальные слабости. Поэтому училась отказывать, когда друзья просили взять в театр «хорошую девочку», а я понимала, что ей здесь не место, когда ко мне приходил актер и сначала ласково, а потом и неласково требовал роль.
Отказывать она научилась, но при этом все время высматривала для театра «свежую кровь», причем не только в театральной среде. Поэтому, когда в новые времена «Современник» оказался без той яркой цветовой, энергетической точки, которая всегда заключается в молодой героине, Волчек углядела ее в совсем не известной ей девушке, случайно увиденной в телевизоре.
— Да, в программе «Взгляд», — говорит Галина Борисовна. — Она сидела рядом с Сережей Бодровым, они о чем-то беседовали, но я «воткнулась» не сразу. Просто в то время я так мучительно искала свою героиню — Пат в «Трех товарищах» по Ремарку, — что шарила глазами повсюду. И я увидела эту Пат. Дело было ночью, когда, как вы помните, выходил в эфир «Взгляд», а утром я позвонила завлиту нашего театра и попросила узнать, что это за девочка.
То есть вы понятия не имели, кто такая Чуппан Хаматова?
Нет. Но это было не важно. Она могла оказаться, например, парикмахером или продавцом, да кем угодно, но я все равно пригласила бы ее, по крайней мере, попробовала бы с ней работать. Хотя, по-моему, ничего особенного нет в том, что я ее «высмотрела»: у меня профессия такая. Кто-то хорошо рисует или музицирует, мне такого не дано, зато есть вот это.
А помните, кого Волчек играла в кино? Кем являлась массовому зрителю, тому, который не ставил раскладушек у касс «Современника» в ожидании утра, когда можно будет купить вожделенный билетик?
С кино у нее, дочери оператора и режиссера, называвшей знаменитых и народных артистов «дядя Марк» или «дядя Коля», потому что росла среди них, ладилось только поначалу. То есть когда снималась у Григория Козинцева — в «Короле Лире» и «Дон Кихоте». А потом пошли те персонажи, о которых говорят «один как перст»: то нелепая Варвара в «Осеннем марафоне» с ее «Бузыкин, может, я бездарная?», то волчица в «Приключениях Красной Шапочки» — злой глаз, потрепанная в битвах, ходит стороной. И почти каждый ее киношный персонаж — не мужчина, не женщина, а так, существо. Впрочем, сыграно было что надо, но для Волчек это — игрушки, она в театре делала вещи на порядок сложнее.
— Когда кинорежиссеры начинают говорить мне комплименты, я думаю: да не хочу я этого слушать! — впервые за все время разговора возмущается она. — Что же ты не звал меня на хорошие роли? Мужья менялись, а я все играла в кино каких-то полумонстров, совершенно мне не интересных. Поэтому я двадцать пять лет не снимаюсь. Осознанно. Ко мне уже и не пристают с предложениями, знают — бесполезно.
А сами, — интересуюсь, — не хотели им что-то предложить, где бы вы главную роль сыграли?
Когда мне заниматься поисками ролей для себя? На мне был театр.
У режиссеров кино, снимавших Волчек, и впрямь происходил некий сдвиг в сознании: раз производит впечатление сильной женщины, значит… роли женщин не для нее. Или уж играй глубоко несчастных. И это притом, что в реальности ее приватная, женская жизнь была, в смысле счастья, как посмотреть. Людмила Иванова, дружившая с Волчек еще со времен учебы в театральном, вспоминает, что та пользовалась у сильного пола еще какой популярностью! Вот поехали подруги отдыхать в Новый Афон, обеим лет по двадцать семь, то есть, как говорится, в самом соку. Правда, условия проживания — хуже некуда, зато «куда ни пойдем, за нами, вернее за Галиной, хвост, даже на машинах». А в самом начале отдыха обе сговорились, что друг от дружки ни на шаг отходить не будут, так и держали ухо востро, даже когда ухажеры оказывались вполне интеллигентными людьми. К тому же Волчек незадолго до того вышла замуж за Евгения Евстигнеева, он был в то лето на съемках неподалеку, собственно, к нему подруги и удрали. Встречал их Евстигнеев, рассказывает Иванова, с цветами, но держал букет за спиной — смущался.
Если говорить о Евстигнееве — а не говорить, сами понимаете, нельзя, — то он совсем не представляется тем неловким молодым, несмотря на тридцать лет и лысину, человеком, а встает перед глазами элегантным мужчиной с небрежной походкой. Хотя к моменту появления в Школе-студии МХАТ выглядел и одеждой, и некоторыми повадками, как провинциальный актер, каковым до того и был.
— Наверное, во мне сработало чутье будущего режиссера, но я сразу почувствовала в Жене Евстигнееве огромный талант, — говорит Волчек. — Не красотой же он меня победил, или элегантностью костюма, или невероятным интеллектом…
Жили на медные гроши, но молодая жена ненавязчиво, чтобы не задеть мужского самолюбия, старалась изменить образ мужа, отвадить от лилового кримпленового костюма, трикотажной рубашки с бабочкой и тому подобных нелепостей. Не обошлось без «влияния» Жана Габена, любимого актера Волчек, которого Евстигнеев напоминал и лицом, и сдержанной мужественностью, и спустя какое-то время, как и знаменитого француза, его уже не представляли без плаща и шляпы. Кстати, костюм для Волчек — не внешнее, он суть проявляет, и потому она всегда умела и подруг приодеть, высмотрев вещи, на которые никто бы, кроме нее, не обратил внимания, и себя в те дефицитные годы принарядить так, чтобы завидовали и вспоминали. Подбирала одну вещь к другой с не меньшим упорством, чем на репетициях искала черты характера персонажу. Например, однажды в заграничной поездке весь город обошла в поисках туфель к сиреневой сумочке — и единственную, чуть потертую уже пару сняли для нее с витрины, и за эту пару Волчек отдала последние деньги. И с любимым мужчиной она незаметно проделала хорошую режиссерскую работу, потому что создать не то что сценический, а повседневный образ — это значит на всю жизнь дать человеку язык тела, жеста, что для Евстигнеева, который отличался немногословностью, даже косноязычием (ему всегда было проще сыграть, то есть показать, чем объяснить), было важной подмогой.
Но режиссирование в жизни — это одно, а та же работа, но на сцене, пусть кажется, что это только игра, — вещь куда более серьезная. Как ни великолепна совместная работа, здесь уже таится зерно разлуки. Потому что режиссер, как ни крути, профессия неженская, и выстраивать жизнь на сцене — для актера часто более реальную, чем в самой реальности — это брать власть над человеком, как говорят, проникать в подсознание. Наверное, это должно было когда-то закончиться. И закончилось, стоило Волчек узнать о романе мужа с актрисой «Современника» Лилией Журкиной. Узнала она об этом во время съемок фильма «Строится мост», в котором они с Евстигнеевым играли жену и мужа. И незамедлительно выставила мужнин чемодан в коридор гостиницы. И это — в актерской среде, где считается, что творческому человеку завести роман на стороне не грешно. Когда пытаешься заговорить об этом с Волчек, даже сейчас отвечает жестко — что предательства никогда неумела прощать. И точка. Очень точно сказала Цветаева, что предать можно только того, кого любишь, то есть подчеркнула связь предательства и любви, которая неизменно влечет за собой боль. Вот и у Волчек были потом и метания по комнате («как тигрица», вспоминает Людмила Иванова), и бессонные ночи («Мы боялись за Галю, ночевали с ней по очереди»). Возможно, что это была еще и плата за «приговор», которому пришлось подчиниться: примерила мужскую судьбу — вези воз одна.
Впрочем, «везла» Волчек недолго. Когда в ее жизни появился новый мужчина и подруга спросила, какой он, ответила кратко и емко: «Как Пьер Безухов». А Безухов, как мы помним, это идеальный герой русской литературы, идеальный муж. Марк Абелев, молодой-красивый-умный, просто взял Волчек за руку и увел ее, говорят, от самого Товстоногова, который за ней ухаживал. Этот решительный и такой мужской жест она оценила. К тому же, как и в браке с Евстигнеевым, это был союз изначально равных личностей, людей состоявшихся: Абелев -доктор наук, профессор. И сильным характером оказался ей под стать.
Но согласитесь, Галина Борисовна, — подначиваю я, — что как в театре не может быть двух главных режиссеров, так и в семье надо играть по тем же правилам.
И я играла, во всяком случае, пыталась. Это не было подыгрыванием — я верила в то, что делаю, как актер верит в свое существование на сцене. Старалась поставить мужа, по крайней мере, не ниже себя, всегда говорила: «Познакомьтесь, это Марк Абелев, замечательный ученый». Но все оказалось зря, все равно говорили: «Это муж Волчек». И бороться с этой бестактностью было невозможно. Человек публичный обречен на то, что он этот невидимый бой, увы, выигрывает. В общем, через десять лет мы расстались… Помню, я очень любила в свое время плакать над Алисой Фрейндлих, просто рыдала на ее спектаклях. В ней есть такое фатальное внутреннее одиночество… А одиночество это не то, когда человек сидит в четырех стенах. Для меня это совсем другая субстанция.
Как человек сильный, в решительные моменты она всегда честна, не боясь следующих за этим драм. Она так же честна и даже категорична в творчестве. Совершенно несовременный подход, хоть название театра его и опровергает, потому что сегодня даже в творчестве принято оглядываться на «потребителя»: как-то он, родимый, воспримет, не растревожится ли сверх меры. На что Волчек отвечает.
— Искусство вообще никому ничего не должно. Если у художника возникает внутренняя потребность о чем-то высказаться — тогда да. Он сам должен выплеснуть, иначе нельзя жить. Меня не трогает холодная фантазия, и когда в меня, зрителя, стреляют из красивого пистолета — нет, не берет. Помню, как мы возили спектакль «Крутой маршрут» в Америку, я ужасно переживала, как нас примут, но после спектакля увидела, что, выходя из зала на Бродвее, женщины закрывали лица руками — они плакали, и тушь текла у них по щекам. А потом эти же зрители спрашивали меня: «Но ведь это сказка? Притча?» Я объясняла: нет, не сказка, и понимала, что «катапультировала» их из удобных кресел, что я их «достала».
А вы сами впечатлительный человек?
Актер, да и режиссер, обязан иметь подвижную нервную систему. Это его инструмент. Да, я впечатлительная. Очень. Но в жизни умею держать себя в руках.
А в искусстве что вас может «достать»?
Например, фильм «Пролетая над гнездом кукушки»: это совсем не про меня — но это и про меня. Я ни одного сериала не видела, но, поскольку очень люблю игру Владимира Машкова, меня уговорили посмотреть «Ликвидацию». И я решила: у меня выходной день, закрываюсь на даче, не подхожу к телефону и смотрю четырнадцать серий от начала до конца. Когда в половине первого ночи все закончилось, я, не подумав, сколько времени в Америке, где жил тогда Володя, кинулась ему звонить. Потому что увиденное стрелой попало в меня.
Но, подумала я, если театр называется «Современник», должны быть спектакли, которые стрелой попадают и в гражданское чувство. То есть, как это ни высокопарно звучит, остросоциальной направленности.
— Значит, так, — отреагировала на мою «претензию» Волчек. — Побывав в шкуре депутата, я поняла, что мне в политику — красный светофор. Потому что для меня самое ценное в жизни — человек и человеческие отношения. И это главное на сцене, поэтому, кстати, мой любимый автор — Чехов. Если я чувствую опасность того, что может произойти -в стране ли, в мире, — я реагирую. Спектаклем. И я не понимаю того постулата, что художник обязан ненавидеть власть и быть к ней в оппозиции. Не знаю. Дожила, как говорится, до седин и не знаю…
У нас много лет шел спектакль «Мурлин Мурло», который мы сейчас восстановили, а там все время идет рефреном: «Господи, может, лучше бы нас всех засыпало и завалило, как котят, только чтобы не мучались!..» Так вот я на репетициях говорила актерам: «Для меня главное — это чем мы сами наследили на этой планете?». Если власть плохая, кто в этом виноват-то?
…Меня еще Феллини «пробивает», — говорит Волчек, — его энергия, его несогласие с тем, с чем согласиться нельзя, его неутомимый интерес к любому человеку. Но особенно — одна сцена из его фильма «Рим». Когда, в самом конце, Анна Маньяни открывает ключом дверь офиса, стоя к нам спиной, а потом поворачивается, смотрит в камеру и говорит: «Федерико, иди домой — ты устал».
А вы, — спрашиваю, — не устали?
Устала. От своего гипертрофированного чувства долга. Я никогда не опаздываю, но когда чувствую, что буду на репетиции или спектакле раньше всех, остановлю где-нибудь машину, посижу-подожду, чтобы приехать хотя бы на пять минут позже. Так правильнее, если хотите, того требует театральный сценарий. Но это — проформа, поэтому и злюсь на себя за то, что ей следую. Еще мучаюсь оттого, что всю жизнь нет у меня времени для самой себя. Да, я могу в рабочий день найти два часа, чтобы сходить к косметичке или на массаж, физически у меня эти два часа есть, но внутри — нет, поэтому буду дергаться и украдкой смотреть на часы. А я ведь обожаю живую жизнь, на меня влияло все, что я видела, схватывала ли я это случайно или рассматривала нарочно, все, мимо чего не проходила, когда другой бы прошел: старушка, стоящая на углу улицы, чей-то ребенок… Поэтому иногда, когда есть малейшая возможность, замедляю бег и начинаю наблюдать за тем, что происходит рядом со мной. Иногда даже удается остановиться. За границей, где меня не знают в лицо, люблю сесть на лавочку в парке или или возле окна офиса и часами смотреть на людей, мысленно одевая их в красивые одежды, представляя, про что они говорят, и придумывая им биографии…
И, скорее всего, придумывает им очень насыщенные жизни, в которых есть столкновение разнонаправленных черт характера, всегда высекающих искру. Люди, существующие не на стыке, боящиеся примерить участь иного покроя, ей попросту неинтересны.
Совсем недавно у нее появился, наконец, свой дом. Не дом а склад идей.
— Я отделала его в таких тонах, что входящие в первый момент говорили: «Это же декорация к вашим «Трем сестрам». Я раба и цвета, и света. Где ни работаю, что в «Современнике», что за границей, меня первое время ненавидят все художники по свету, потому что я придира невероятная. Терпеть не могу полумрака, если только того не требует сцена в спектакле, потому что мне надо видеть глаза партнера и чтобы он видел мои.
Итак: если взять певучий голубой и сумеречный сиреневый, да разлить свет вокруг них — вам никакой художник не вспоминается? На его картинах еще персонажи летают… Марк Шагал.
— Мистическую связь с ним я чувствую всю жизнь, — говорит Волчек, — хотя никогда его не видела. Помню, ходила по музею Шагала в Ницце и не могла оторваться от его картин, так они меня будоражат: там вроде все ирреально, но для меня это высшая правда. Папа мой мечтал, чтобы я с Шагалом встретилась, говорил, когда я уже начала выезжать за границу: «Хоть бы ты поехала во Францию, я дал бы тебе записочку к Марку…» Они в Витебске жили рядом, и мой отец, хоть и был моложе, дружил с ним, рассказывал потом, что они вместе размешивали краски для художника Пэна. А в начале 20-х Шагал уехал за границу, и папа с ним больше не виделся. Однажды я давала мастер-класс в Минске, потом меня ждали в Витебске, и по дороге, за два часа до начала занятий, когда времени оставалось только на то, чтобы поесть и принять душ, я сказала: «Нет, прежде мы поедем в домик Шагала». Приехали, я походила там в одиночестве, а папиного дома не нашла — его снесли… А при жизни Марка Захаровича я так и не побывала во Франции, и только в этом году пришла, наконец, к нему — на могилу, положила цветы от папы и от себя.
P.S. Она редко сопротивлялась, когда судьба, что называется, тащила, и, согласившись на что-то, тянула воз до конца, даже если по дороге приходилось глотать сердечные капли. Не увильнув ни от одного из трудных решений, Волчек сумела благополучно завершить многие, казавшиеся поначалу несчастливыми, сценарии своей судьбы.
С мамой отношения сильно потеплели, когда дочь самостоятельно прожила значительный отрезок времени. И в комнате коммунальной квартиры Веры Исааковны собирались актеры «Современника», отмечали праздники, брали у хозяйки деньги взаймы, актрисы учились у нее шить, а в последние свои годы мать работала кассиром в театре дочери.
— Ей вдруг стала интересна моя жизнь, — говорит Волчек, — и я почувствовала ее по-настоящему близким себе человеком.
Да и история с первым мужем имела неплохое продолжение, и дело даже не в том, что Волчек и после расставания с Евстигнеевым приглашала его в свои спектакли — примеров актерского послеразводного сотрудничества немало. Она и жену его занимала в спектаклях, а их дочь готовила в театральный институт и по окончании взяла в свой театр. На недоуменные вопросы, как она так может, отвечала, что «все прошло», и воспринимала семью бывшего супруга как родственников.
Но притом, что у Волчек всегда мудро сходятся концы с концами, жизнь ее — все равно открытый сценарий. И итогов она не подводит.
— Это совсем неплохо, когда человек испытывает поражение, — говорит она. — Потому что тогда, если не хочешь посасывать этот больной зуб, будешь волей-неволей двигаться дальше. Вот поражение я всегда готова признать. Поиронизировать над собой — тоже. И редко-редко могу зафиксировать момент удачи.
